Хусен иногда даже надеется, что вдруг возьмут да и отдадут ему после войны этих коней - за хороший уход. Вот и сейчас едет он, а сам думает все о том же. Продали бы они свою старую клячу и на вырученные деньги купили корову. И кукурузы посеяли бы видимо-невидимо. Одним словом, и вспашут, и в лес съездят, когда надо. С такой лошадью никакому делу не будет помехи.
Едет Хусен, думает свою думу и не замечает, что в тумане уже не видно впереди арбы его односельчанина Алайга. Хусен все обдумал, только не решил, какую же из лошадей взять, когда, наконец оторвавшись от своих мыслей, оглянулся, а второй лошади-то, что была привязана сзади, и нет. Нет и арбы, в которую она была впряжена.
В глазах у Хусена потемнело.
«Э! Где же они? Неужто я плохо привязал лошадь?»
Он соскочил с арбы и кинулся в лощину, откуда только что не без труда выбрался. Побегал, покрутился: лошади нигде нет, арба стоит, глядя оглоблями в небо. Вернулся на дорогу. Но что такое?
И эта арба без лошади! Тут Хусен понял: за ним следили и, пока он, как чучело, сидел и мечтал, кто-то подкрался и отвязал коня. А теперь вот и второго увели...
Хусен застонал и кулаками ударил по арбе...
Долго стоял он и беззвучно плакал, потом очнулся и побежал в сторону казармы.
Из тумана вдруг возникла арба. Это был Алайг.
- Что с тобой, Хусен? - удивленно спросил он. - А где твои арбы?
Хусен, не отвечая, побежал дальше.
- Куда ты?- крикнул Алайг.
- Надо доложить о пропаже!
- Подожди, расскажи толком, что случилось, - остановил его Алайг. А выслушав Хусена, покачал головой: - Ну как же ты не досмотрел! Сейчас по дорогам рыщут тысячи голодных людей: армян, турок. Война многих разорила. Они все теперь как волки, только и смотрят, чем бы поживиться. И не делай глупости, не говори никому. Тебе же достанется.
- Так воров еще можно нагнать. Далеко они не уехали...
- Поверь мне, погоня ничего не даст. А тебя арестуют...
- За что арестуют?
- Скажут, продал лошадей. Неужели, думаешь, поверят, что украли? Нет, Хусен, тебе надо уходить от беды.
Хусен стоял в оцепенении и с надеждой смотрел на Алайга. А тот продолжал:
- Пробирайся домой. Иди все вперед, дойдешь до Батуми. От туда поездом поедешь в Баку. А из Баку до наших мест поезда в день по нескольку раз ходят. С божьей помощью будешь дома. - Алайг посмотрел на Хусена и полез в карман. - Вот возьми пять рублей. Будут у тебя деньги - вернешь моей жене.
Тяжелым был путь Хусена домой. Ползи он всю дорогу на коленях - и то было бы легче. Как только не ехал: на крыше, в тамбуре, в багажном ящике под вагоном. На одной станции его поймали и потребовали документы, но удалось улизнуть. Дважды в погоне стреляли из нагана, слава богу, уцелел.
Разве не удивительно, что в первый миг появления дома он своим измученным видом поверг Кайпу в слезы.
А знай она обо всем, что довелось пережить ее сыну, и сейчас бы еще плакала. На радостях, что видит Хусена, мать ни о чем не спросила, а он не сказал ей, почему сбежал.
Согретый домашним теплом и уютом, Хусен привалился к подушкам на нарах и тотчас задремал. Но скоро сварилась курица, и Кайпа разбудила его поесть. Однако усталость брала свое, и, как ни голоден был Хусен с дороги, он, почти не притронувшись к еде, снова уснул.
Еще не рассвело, когда мать вторично подняла сына.
- Вставай, родной, вставай, - ласково приговаривала она, склонившись над ним и гладя его по плечу, - тебе пора уходить из села. Не приведи бог, нагрянут эти гяуры... У дяци отоспишься. Там ты будешь в безопасности...
Пока Хусен поднялся, на улице было уже почти светло.
- Э-эх, - покачала головой мать, - тебя и теперь, как маленького, не добудиться! Уже, видишь, рассветает. Уходить сейчас опасно. Куда бы мне тебя спрятать? Может, добежишь до Исмаала, пока еще на улицах никого нет?
- Да ничего, нани! Останусь я лучше дома. Может, на этот раз обойдется.
По правде сказать, Хусену очень хотелось остаться и как-нибудь дать знать Эсет, что он дома, что вернулся. А в Ачалуки еще успеет...
Тайком от матери послал к Эсет Султана. Очень скоро за плетнем мелькнуло ее белое платье, цветастый шелковый платок и выбившиеся из-под него завитки волос. Перед Хусеном сверкнули знакомые синие глаза.
С минуту юноша ничего не видел, кроме этой бездонной синевы, застывшей перед ним в испуге и удивлении.
Они долго молчали, глядя друг другу в глаза.
- Совсем вернулся? - спросила, наконец Эсет. - Не уйдешь больше?
- Не уйду, Эсет. Только смотри, никому не проговорись, что я здесь. Ладно?
- Ладно, никому не скажу, - кивнула она, хотя на лице ее было написано удивление: отчего, мол, нужно скрывать такую радость?
Снова помолчали.
- Хусен, - заговорила первой Эсет, - а я выучила для тебя пес ню. И никому ее не играла. Ждала тебя.
Хусен счастливо улыбнулся, но потом вдруг погрустнел.
- Спасибо, Эсет. Только где я послушаю твою песню? К вам мне пойти нельзя, у плетня начнешь играть - тоже беды не миновать. Услышат, придут, а мне сейчас надо остерегаться людей...
- Я вечером поиграю, - сказала Эсет, - меня и раньше, когда тебя не было, всегда тянуло к плетню... Тут я часами сидела и наигрывала на гармошке. Нани сначала сердилась, а потом привыкла. Так что она и теперь ничего не подумает. Приходи вечером к плетню, туда, поближе к дому, - Эсет робко поглядела на Хусена.