С этим домом, с его двором, многие жильцы которого остались в нём, не эвакуировались, у меня связан запах черемши. Ранней весной 1943 года все мы, жившие в доме дружной семьёй, варили на примусах в больших кастрюлях черемшу, и этот запах всегда возвращал меня к самому раннему детству. К этому дому напротив «моей» школы, к этому двору с коваными чугунными воротами, и мне всегда казалось, что я слышу шум примуса. К этому месту «моей» Первомайской улицы, откуда, много лет спустя, мне в Волгоград звонила Маша Кравченко, снимавшая фильм о нашем городе, который у нас отняли. Нет уже и нашего города, нет и парка Чаир - почти весь вырубленный «новыми» украинцами для постройки особняков, он остался только в нашей памяти и в этой старой мелодии, которую пел когда-то Погодин. Всё то же дремучее варварство, хотя на дворе нынче XXI век.
Во дворе этого дома я, пожалуй впервые, испытал настоящий страх…
30 ноября 2007
Последний день осени… Завтра наступает зима, «зима тревоги нашей». А мы с вами всё ещё в тёплом сентябрьском дне осени 1956 года, всё ещё у углового дома улиц Карагандинской и Первомайской. Задержались…
Пластинка с песней, которую пел Погодин, закончилась, и из открытого окна второго этажа растеклась по улице мелодия «Дым» в исполнении оркестра Александра Цфасмана. На этот раз поёт Ефрем Флакс, обладатель приятного баритона, популярнейший певец довоенных и послевоенных лет. Флакс поёт эту замечательную песню, которая звучит в каком-то американском довоенном мюзикле (не помню его названия), написанном Дж. Керном и называется “Smoke Gets in Your Eyes”…
«Да, тот, кто был влюблён,
Знал прекрасный сон,
Тот, кто был любим, знает, что любовь
Тает словно дым.
Дым вьётся пеленой,
Сердце влюблено -
Знает ли оно, что былым-дурным,
Всё скрывает дым.
Да, друзья, ушла любовь моя,
Печален след любви,
Жар угас и скрылся дым из глаз…»
Страх… Детские страхи запоминаются надолго, на всю жизнь. В те мои совсем юные годы, когда мы жили во время войны в доме, мимо которого сейчас идём, я очень боялся подвала. В него мы с мамой и соседями спускались, как только раздавался резкий звук сирены воздушной тревоги. Увы, в последнюю войну приходилось спускаться в подвал, когда уже бомбёжка началась. Теперешние Су-25 летают гораздо быстрее, чем бомбардировщики в ту войну, да и включать сирену никто не собирался. В темноте подвала, куда мы, не торопясь, спускались, колеблющийся свет горящих свечей рисовал на сырых стенах чёрные, дрожащие контуры людей. Тусклый свет достигал потаённых уголков подвала и выхватывал из тьмы под потолком по его углам чёрные скопления тенёт. Эти-то чёрные клубки наводили на меня настоящий ужас, и я замирал на маминых руках, стараясь не смотреть по углам.
Другой случай, испугавший меня до оцепенения, я вспоминаю с улыбкой. Он произошёл в том же доме и в то же время. Это случилось ранней осенью, было тепло, и мы часто по вечерам сидели во дворе на лавочках. Двор был довольно большой, замкнутый со всех сторон, почти как двор «барского» дома, с несколькими деревьями, кустами и цветочными клумбами, оживлявшими интерьер. Стемнело. Мне понадобилось зачем-то сходить домой, и я побежал через двор и вошёл в подъезд. Было темно (война всё-таки), и вдруг на лестничной площадке я увидел горящие огнём глаза и оскаленный огненный рот… Я застыл на месте от страха, руки и ноги отказались повиноваться, волосики на голове, наверное, встали дыбом. Я наконец бросился обратно, дико крича от ужаса, чем сильно перепугал маму. Как оказалось, это мальчишки постарше поставили на тёмной лестничной площадке пустую оболочку арбуза, откуда аккуратно ложкой выскребли мякоть, прорезали два круглых глаза и щель рта, вырезав по краям маленькие треугольнички зубов. А внутри этой головы горела свеча…
Вот мы и вышли, наконец, на Первомайскую улицу. Перейдём дорогу, чтобы попасть на её центральный бульвар, и повернём налево, в сторону института. Моя родная, знакомая до мелочей, улица. Я всегда представлял именно её, мою Первомайскую, когда много лет спустя дома, где аптека №3, отец ставил пластинку с шуточной песней в исполнении того же Ефрема Флакса. Это была песня припозднившегося гуляки, шедшего домой в сильном состоянии «под шафе»:
«… И фонари так неясно горят,
Смирно на месте никак не стоят.
Так и мелькают туда и сюда.
Э, да вы пьяные все, господа!
Левая, правая, где сторона,
Улица, улица, ты, брат, пьяна…»
По этому бульвару я делал свои первые шаги не по полу, а уже по земле, прогуливаясь с мамой по вечерам, когда она возвращалась с работы, после ужина. На крыльце двери по середине школьного фасада, которая вела в квартиру моей тётки, директора школы, где мы жили до войны большой семьёй, сидела бабушка. Она лущила жареные семечки, собирала ядрышки в ладонь, откуда я, проходя мимо, забирал их и отправлял в рот – сам я грызть семечки ещё не умел, и жевал их вместе с шелухой.
Каким тенистым был бульвар Первомайской улицы! Он уходил вдаль, и за густыми кронами деревьев разглядеть здание института было просто невозможно. Нам осталось пройти до исходной точки нашей прогулки, сколько? - квартала три, хотя настоящий перекрёсток будет только один, с улицей Кабардинской, где на углу была «моя» парикмахерская №5…