Дауд пошел улицей. Дойдя до знакомого дома, он остановился и прислушался. Ни звука. Тишина и во дворе и в доме. Стражники спят. Только одно окно светится. Дауд, как кошка, неслышно подобрался и заглянул. Окно было отворено и только чуть прикрыто ставнями. Дауд напрягся и услышал приглушенный говорок.
В расщелину ставен он рассмотрел человека, из-за которого пришел сюда. Пристав, уже раздетый, сидел на кровати с высокими резными спинками - готовился ко сну. На какой-то миг взгляд Дауда остановился на жене пристава. Она лежала в кровати. Муж отвернул одеяло. Женщина выхватила у него конец одеяла, звонко рассмеялась и укрылась с головой...
Дауд невольно вспомнил Золовбан, вспомнил, как, обхватив своими натруженными руками его шею, она горько плакала у него на груди, представил и то, как она стягивала рукой изорванное платье, укрываясь от чужих бесстыдных взглядов...
Плач Золовбан и смех жены пристава смешались и зазвенели в ушах у Дауда. Он до боли сжал зубы, еще раз огляделся вокруг и приложил дуло винтовки к щели. Но не успел прицелиться, как пристав поднялся с кровати и отошел в сторону. Дауд его не видел, но слышал шаги в комнате, слышал и то, как чиркнула спичка.
Сгорая от нетерпения и жажды мести, уверенный, что пристав вот-вот вернется к жене, Дауд не отводил дула от щели...
- Руки вверх! - разорвалось вдруг над ним.
Он резко обернулся. В десяти шагах от него стоял человек. «Казак!» - скорее почувствовал, чем увидел Дауд.
- Руки вверх! - повторил человек и щелкнул затвором. Дауду уже было не до пристава. Он, не раздумывая, направил дуло винтовки на казака и нажал курок. Следом за ним раздался и выстрел казака. Дауд было снова коснулся курка, когда вдруг разглядел перед собой распростертое тело. Он потянулся к винтовке сраженного, но услышал шум во дворе и кинулся назад, к оврагу.
Дауд бежал к лесу, а за ним катился разлив собачьего лая. Грохнуло несколько винтовочных выстрелов. Но Дауд был уже далеко. Еще миг - он перевалит хребет, спустится в Родниковую балку и увидит старую грушу, толстый ствол которой расщеплен ударом молнии на две равные половины.
Рядом с грушей яма, искусно укрытая ветками и сухими листьями: совсем близко будешь стоять - не заметишь.
Это убежище Касума.
...Несколько дней назад, возвращаясь домой из Пседаха, Дауд издали разглядел едущих навстречу стражников. Он повернул к лесу - подальше от греха. У самой опушки ему вдруг повстречался человек. Тот поначалу испугался. Потом пригляделся, видит, что бояться нечего. Они разговорились. Так познакомился Дауд с Касумом.
Просидели вместе в лесу всю ночь, немало поведали друг другу.
...Дауд поубавил шаг. Прислушался. Похоже, никто не идет по следу.
Все начинается сначала. Снова надо прятаться! А он-то думал...
Теперь уж не много сделаешь. Наказа товарищей по ссылке не выполнишь. Не только по селам ходить, людей уму-разуму учить, рассказывать им о борьбе рабочих России с царем да помещиками - головы, может, не сносишь. Пристав так дело не оставит. Будет искать, кто убил стражника. Да и поймет он, конечно, что не за казаком охотились...
Дауду теперь ох как надо остерегаться. Ведь коли возьмут живым - петли не миновать. А в лучшем случае до конца дней суждено волком в лесу метаться. В одиночку!
Ну а Касум какой товарищ! Отомстит Сааду, успокоит душу и уйдет себе в горы.
Дауду и бежать-то нельзя. Бумаг у него никаких нет. Далеко не уйдет. В первом же селе схватят. А как узнают, что ингуш, опять сюда и привезут.
Как ни крути - расправы не избежать. На родине каждый второй его знает. Ингушей, побывавших на сибирской каторге, не много. Поэтому он вроде бы человек известный. А доносчики всегда найдутся.
Дауд минутами близок к раскаянию. «Может, надо было стерпеть ради главного дела? - думает он. Но тут же как бы встряхивается. - Нет, не мог я простить издевательства над женой и над матерью. Обидно, конечно, что пристава не уложил. Жаль и казака. Впрочем, кто знает, безвинный он или один из тех, кто измывался над моими родными? Да и не только над ними. Мало ли их, что помогают властям во всех черных делах...»
Неспокойно, очень неспокойно на душе у Дауда. Как ни старался он оправдаться в своих глазах, а разум потихоньку брал верх. Поостыл Дауд и теперь уже больше и больше думал, что русские товарищи не одобрили бы его действий.
Они не раз говорили ему: «Ведь народ надо поднимать. Один человек - что палец... Люди ведь считают, что только старшина да пристав им недруги, ну и еще, может, сельские богатеи. А о главном своем вороге - о богачах-пиявках да о царе - едва ли кто задумывается. Вот и надо им обо всем рассказывать, разъяснять. Надо поднимать народ на борьбу».
Многое еще слыхал Дауд от товарищей по ссылке, и понял он многое. Знал и то, что мало, совсем мало в его родных местах таких людей, кто все это, как он, понимает. А потому и должен он, Дауд, открывать глаза односельчанам и всем ингушам в соседних селах. Одного вразумишь - другому передаст... Однако вот ведь как повернулось. Не очень-то многих вразумил!..
Показалось знакомое дерево. Лучи восходящего солнца, словно тысячи нитей, устремились сквозь ветви деревьев и легли на матрац из листьев. Блестят, сверкают золотые узоры паутины. Красота вокруг несказанная!.. А Дауд идет как слепой, глядит в задумчивости себе под ноги и ничего не видит. Только дым нехитрого костра, неожиданно ударивший в лицо, заставил его поднять глаза.