- Куда бы ты ни шел, не пропустим! - отрезал один. Говорил он грубо. Двое других вели себя чуть мягче.
- Если с тобой, не дай Бог, что случится, спрашивать будут с нас. Как бы ты сам поступил, окажись на нашем месте?
Поняв, что спорить бесполезно, Хасан стал просить их. Сказал, что идет к друзьям. С трудом, но все же уговорил...
Федор только поужинал и прилег отдохнуть. На стук в дверь вышла жена. Она всячески оберегала мужа. Ходил слух, что нескольких сторонников советской власти бандиты расстреляли прямо во дворах, и потому, когда Федор бывал дома, она чутко прислушивалась к каждому шороху и тряслась от страха, едва, бывало, заслышит стук.
Хасан стоял у самой двери. Женщина раза три спросила, кто там, прежде чем открыла дверь.
- Боится, что меня могут выкрасть прямо из дому, - рассмеялся Федор, увидев Хасана. - Целый день я на работе, а вечером хожу по городу, и никто меня не крадет, но вот из дому боится, как бы не выкрали!..
- Тебе смех, - махнула рукой жена. - Наверное, те, кого поубивали, тоже смеялись вот так же. Не смеяться надо, а беречься. Береженого и Бог бережет.
- Тогда мне самому и остерегаться нечего - и ты бережешь, и Бог бережет.
- Шути, шути. - Женщина посмотрела на Хасана, словно бы ища у него поддержки.
- Э-э, жена, - сказал Федор, глубоко вздохнув, - если кто при дет с недобрым, оттого ты меня не спрячешь. Помнишь, прятала, а бичераховиы арестовали? - Федор повернулся к Хасану. - Ты откуда?
- Из Моздока, - ответил Хасан.
- Из Моздока? В отряде там, с ингушами? -Да.
- В такую ночь и один! - Федор неодобрительно покачал голо вой. - Так нельзя, парень. Головы не сносишь!
- Вы посмотрите на него, - всплеснула руками жена, - людей учит, а сам...
Федор, не обращая на нее внимания, продолжал:
- Надо быть осторожным. Не все рады вашему приходу и установившемуся спокойствию. Об этом не забывай.
Подойдя к печке, Федор взял сушившиеся там шерстяные носки, натянул их на ноги, обулся в калоши и сел на край кровати.
- Я знаю, - ответил Хасан. - У нас вон одного даже убили... Я к Мите ходил, хотел повидать его...
Он уже открыл было рот, чтобы рассказать о старухе, митиной матери, и о том, что она говорила, но Федор опередил его:
- Митю, беднягу, со мной арестовали. И в Моздоке и в Екатериноградской мы были вместе. Увезли нас туда потому, что тюрьма здесь была переполнена. Как будто там просторнее. Знаешь, сколько нагнали народу? Что пчел в улье. Ляжешь на один бок, а уж повернуться на другой можно только всем вместе. А дух стоял! Потому, что овчиной необработанной разило. Я не надеялся остаться живым. Они ведь могли поступить с нами всяко. И поступили так, что вспомнить страшно. Особенно выделялся среди них своей жестокостью один надзиратель. По утрам, бывало, выстраивал нас в шеренгу в длинном коридоре и начинал. Подойдет к каждому из нас и спрашивает: «Жить хочешь или умереть?» Если кто отвечал, что хочет жить, надзиратель изо всей силы бил того по лицу и приговаривал: «Хочешь жить, так зачем пошел за большевиками?» Не лучше он обходился и с тем, кто отвечал, что жить не хочет. «Хочешь умереть, - значит, тебе не нравится власть Бичерахова», - говорил он и бил кулаком в лицо. Ох и тяжелый же был у него кулак! Редко кто не падал после удара. Впрочем, небольшая сила была нужна, чтобы сбить с ног любого из нас, полуголодных к тому же изнуренных духотой и насекомыми арестантов... Федор сидел сгорбленный, со свешенными между колен, сцепленными в замок руками. Иногда он прикрывал веки и покачивался из стороны в сторону, будто что-то вспоминал.
- Когда очередь дошла до меня, я не ответил на вопрос надзирателя, а только зло глянул на него. Он повторил вопрос. Я опять промолчал. Что было говорить? Он ведь все равно ударил бы меня. И удар кулаком в лицо я все-таки получил. Да такой, что челюсть хрустнула. «Ничего, пусть подумает, потом даст ответ». На следующий день он опять упражнялся... Я уже дошел до такого со стояния, что мне было все равно - жить или умереть. Сейчас, когда вспоминаю, даже не верится, что перенес такое. И страшно становится. А тогда никакого страха не было.
- А Митя? - спросил, наконец, Хасан. - Как он?
- Митя был в другой камере. Когда красные приблизились к Екатериноградской, бичераховцы, отступая, погнали и нас впереди себя. Почти половина арестантов осталась лежать на дороге. Разве могли идти люди, у которых душа еле держалась в теле. Там в пути я и увидел Митю. Худой, изможденный, он был неузнаваем, бедняга. Дальше мы держались вместе, чтобы в нужный момент помочь друг другу. Оба дошли до Моздока. Здесь гадам было не до нас. Боясь, как бы красные от Грозного не перерезали им дорогу, они поспешили поездом к Кизляру, ну и нас, конечно, прихватили. Были с нами и пленные красные. Некоторым из наших удалось бежать. Не доезжая до Наурской, эти звери жестоко расправились с пленными красноармейцами: вывели их из вагонов, обвязали кукурузными стеблями, облили керосином и...
Федор замолк. Спустя минуту он достал кисет, свернул себе цигарку и протянул кисет Хасану.
- Нам с Митей удалось бежать, - снова заговорил Федор. - Скоро мы убедились, что погони за нами нет. «Наша взяла, дядя Федя! - радовался он. - Узнают гады! Вот пойду снова в милицию, ох как стану с ними расправляться!» До Бичерахова Митя служил в милиции. Там было много отважных и преданных людей, и начальник у них был, я скажу тебе, смельчак. Иоанисьяном звался. Бичераховцы его расстреляли. Но об этом мы позже узнали, а тогда Митя ничего не ведал, все поминал начальника. «Зайдем к нам, перекусим, потом дальше пойдешь, дядя Федя, - предложил мне Митя, когда мы были уже близко от их дома. - Отец с матерью, небось, глазам не поверят, увидев меня, а мать так, может, и не переживет вовсе такой радости!..»