- Ты свое береги, за мое добро не болей! - огрызнулся Соси.
- Ну, помни, не говори, что я тебя не предупреждал. Однако Соси хоть и огрызался, после этого разговора недолго оставался в амбаре - укатил домой. Видать, и правда испугался. А зря. Люди меньше всего думали о нем.
Саад - вот кто не давал им покоя. Несколько человек даже прямиком после схода пошли к его двору, но и Саад не дремал. Отара его, подгоняемая им самим и его сыном, к тому времени уже успела перевалить через хребет и приближалась к Ачалукам.
Исмаал с Хусеном наполнили арбу, а потом еще заложили ее сзади и спереди двумя полными мешками.
- Ну, Хусен, больше нам здесь делать нечего. Поехали. Теперь сможешь наконец вволю наесться вкусных чапилгов, - сказал Исмаал.
С дороги сошли два человека с мешками на спинах.
- Гойберд, это никак ты? - узнал его Исмаал.
- Я, - ответил идущий впереди.
- Клади свой мешок на арбу.
- Спасибо. Не надо. Как-нибудь доберемся.
- Что значит не надо. Клади.
- Нас двое.
- Да хоть бы и трое.
- Лошадь не потянет.
- Не твоя забота. Клади.
Гойберд и Мажи наконец положили свою кладь и, облегченно вздохнув, распрямили спины.
А лошадь и правда пришлось частенько подгонять.
- Я же говорил, ей будет тяжело, - покачал головой Гойберд.
- Ничего. Она выносливая. Выдержит. Не тащить же на себе эту тяжесть.
Немного помолчав, Исмаал сказал:
- А помнишь наш давний спор с Товмарзой как-то дорогой в поле? Вот оно - настало время, которого мы так долго ждали.
- Отчего же не помнить? Клянусь Богом, помню.
- А он, мерзавец, вздумал сопротивляться. Против целого села встал. Но ничего, хорошо ему дали, запомнит надолго.
- Клянусь Богом, запомнит, - согласно кивнул Гойберд.
- Они, сторожа-то, думали, что все добро им одним достанется.
- Каковы, а! Неужели так думали?
- Конечно. Угром-то сбежал.
- Жаль, упустили змею. Он и лошадей, говорят, с собой увел.
- Ничего, зато земля нам осталась. Уж тепеь-то мы на ней за даром пахать будем.
- Слава Богу, - вздохнул Гойберд. - Вот только лошаденку бы заиметь, хоть десятину весной вспахал бы. Я сегодня рассчитывал раздобыть одну. Но конюшня оказалась пустой.
- Хусен тоже все туда рвался. Да я удержал его. Выходит, хорошо сделал. А то не было бы у него ни коня, ни зерна.
- У них-то хоть плохонькая, да есть, а у меня и такой ведь нет.
Гойберд помолчал, потом вдруг спросил, обращаясь к Хусену:
- А чего это ты на своей арбе не приехал?
- Нани не позволила. Легла перед воротами - и все тут, не хо тела меня отпускать.
- Ничего, - успокоил Исмаал, - нам хватит и того, что набрали. Поделим поровну.
Хусен хотел еще раз съездить в поместье, но, вспомнив, что там творилось, передумал: едва ли осталось хоть зернышко, все уж, наверно, давно разобрали. Да и Кайпа, конечно, воспротивилась:
- Хватит, сынок, и того, что привез. Не жадничай. У нас сроду зерна столько не было, с тех самых пор, как я вошла в этот дом.
От радости Кайпе не сиделось на месте. Она то и дело подходила к углу, где была ссыпана пшеница, и долго молча смотрела на нее. А как-то сказала:
- Неужели все это останется у нас, никто не отберет?
- Почему же не останется?
- А вдруг Угром вернется...
- Да пусть хоть сейчас возвращается! Только едва ли он риск нет.
...Помещичье добро тем временем растащили дотла. Остались только дом, сараи да амбары. Народ думал-гадал, что с ними делать.
- Надо поджечь, - предложил кто-то.
- Пепел по ветру развеять, чтоб духу не осталось, - добавил другой.
Поднялся спор.
- Это неправильно.
- Почему неправильно? В России, говорят, все поместья раз громили и сожгли!
- Не везде так.
- Да хоть бы и везде, а мы не будем жечь. Нам же, может, и пригодится. Да и жалко такие постройки уничтожать.
- А мне не жалко! - крикнул хромой Эса. - Клянусь могилой отца, у меня нутро переворачивается, когда смотрю на все это! Чего их жалеть?
- Правильно говорит Эса. Сжечь - и делу конец! Тогда уж Угром точно не вернется.
- Верно, нечего тянуть. Какая же это революция, если помещичья усадьба останется стоять, как стояла, и будет вечно напоминать нам все горькие дни?!
- Стереть с лица земли! Мы сами строили все это. За гривен ник да за миску похлебки с зари до зари спины гнули. Сами и сломаем!
- Правильно! Громи!
Подоспевший Исмаал уговаривал не трогать постройки: вдруг, мол, самим пригодятся. Но его не послушали.
- Нам понадобится - лучше этого построим, к тому же у себя в селе. Давай разбирай!
И пошла работа. Всю ночь арбы возили в село бревна, балки, черепицу, железо - короче, все, что осталось от построек.
На второй день делили овец, но тут все делалось порядком, не как с пшеницей. Несколько человек, из тех, что постарше, взялись за дело: раздавали овец - побольше тем, кто многосемейный и победнее. И если к пшенице подобрались и некоторые из зажиточных, то к овцам их не подпустили.
8
Двенадцать овец теперь у Хусена. Он уже стал подумывать о том, чтобы породниться с Соси. Есть и лошадь, и пшеница. Ничего не пожалел бы Хусен, лишь бы Эсет вошла в его дом.
С полудня крутился парень у плетня, все надеется увидеть Эсет, но тщетно. Для виду разок-другой громко прикрикнул на овец, чтобы Эсет услыхала.