Давайте, наконец, вернёмся к институту.
Вот мы и закончили школу. В нашем классе, помнится, было 10 или 11 медалистов, в том числе, по-моему, три или четыре золотых (у моей двоюродной сестры Светы Богомоловой, будущей студентке НИ-57-1). Сдали выпускные экзамены, побродили несколько раз, прощаясь со школьными годами, по городу и скверам, фотографировались на память и стали готовиться к вступительным экзаменам.
Письменный экзамен по математике мы (мои одноклассники, нас было семеро в группе) сдавали Пробсту. Небольшого роста, крепкий, уже лысый, плотный мужчина, бывший балтийский моряк, «делавший» революцию. Лекции он читал старшему потоку, старше нас года на три. От них мы слышали, как он рассказывал о революции и балтийских моряках. Они говорили, что иногда, когда на лекции «к слову» вспоминалось что-то, связанное с революцией, то Пробст, по просьбе студентов, опять что-нибудь рассказывал, прерывая лекцию. Думаю, что это приходилось «к слову» по инициативе студентов.
Нам курс высшей математики читал Анатолий Александрович Шнейдер, который был нашим любимцем (как, впрочем, и многие другие преподаватели), пользовавшимся почтительным уважением. Читал строго, педантично, но материал в его изложении легко усваивался. Трудно было на первой сессии - ведь в школе мы готовились к каждому уроку, могли вызвать к доске в любой день, держали «форму», а тут лекции да лекции, изредка практические занятия. Отсутствие «жёсткого» контроля над усвоением материала как-то расслабляло. Шнейдер уважал принцип. Так, например, с нами учился на первом семестре Сёма Маримонт, который на вступительных экзаменах недобрал одного балла и был принят «условно», до результатов первой сессии. И вот это самое «расслабление» подвело - Шнейдер поставил ему «неуд» и, сколько мы не просили его «натянуть» тройку, не согласился, хотя мы его упрашивали. Сёму, конечно, отчислили, но нашего уважения Шнейдер не потерял.
Научным интересом Анатолия Александровича была теория функций комплексных переменных и конформные отображения. Помню, он читал факультативный курс по этой теории и я, вместе с Юрой Скоповым, нашим «математиком», знания которого мы «эксплуатировали» во время подготовки к сессиям, посещали этот курс - Юра по своей склонности к математике, а я больше из почтения к Шнейдеру. Нам, геофизикам, читался чуть ли не университетский курс - четыре семестра - потому что вся геофизическая практика основана на выводах математических теорем, и позже, когда я стал программистом и работал на ту же геофизику, моей настольной книгой были справочники по математике и численным методам.
Шнейдер уехал из Грозного вскоре после того, как мы защитили диплом. Уехал в Волгоград, на родину своей жены. Каждый год, будучи старшеклассником и студентом и несколько лет уже работая, я прилетал и приплывал теплоходом по Волге от Астрахани (или трое суток от Ростова по Волго-Донскому каналу) в Волгоград к бабушке и дяде, маминой маме и её младшему брату. И однажды встретился с Анатолием Александровичем на улице Ленина около аллеи Героев. Он преподавал в политехническом институте и, думаю, был так же уважаем и любим волгоградскими студентами, как и нами. Не знаю, узнал он меня или нет, но я остановил его и мы несколько минут поговорили. Он спрашивал, чем я занимаюсь, почему в Волгограде - ну, простые «светские» вопросы в такой ситуации. Прощаясь, он спросил: «А в Грозном так же подванивает?».
Да, у нас раньше были частые выбросы, особенно сброс в Сунжу, протекающую через весь центр города, и иногда запах был невыносим, просто тошнотворен (хорошо, что не очень часто), приходилось, несмотря на жару, наглухо закрывать все окна. В жару-то испарение интенсивное, зимой было легче. Но вскоре, где-то в конце 60-х начале 70-х мой дружок и одноклассник Валера Блискунов (из первых строителей нашего института) построил комплекс очистных сооружений и воздух стал чистым, Сунжа без нефтяных пятен, временами прозрачная даже, хотя обычно мутная из-за ила, как всякая горная река в равнинной глинистой своей части, с медленным течением.
После того, как война ушла из города в сёла, и мы вернулись домой, летом 1995 года, я впервые, пожалуй, после многих лет увидел дно Сунжи, каменистое с водорослями - такая была прозрачная наша река. На железнодорожном мосту через неё, в полуминуте ходьбы от нашего подъезда, и на самом берегу рядом с мостом появились рыбаки с удочками. Мой племянник Саша Алоев, сын моей свояченицы Томы Алоевой, тогда ещё школьник, часто крутился рядом с ними и даже завёл себе удочку. Помнится, так ничего и не поймали.
Курс физики нам на факультете читал Сергей Сергеевич Козловский. Научный интерес его, помнится, - капиллярные явления (пусть Миша и Влад поправят меня). Блестящий лектор, замечательный человек, обожаемый (если так можно сказать о мужчине) всеми студентами педагог. Читал всегда громко, ясно, с хорошей дикцией и левитановским тембром голоса - даже на переменах в пустой аудитории казалось, что в воздухе остались колебания от его голоса. Лекции по физике всегда проходили в 86-й аудитории, что амфитеатром, над длинной доской в которой была укреплены большая, стеклянная таблица Менделеева. Эту таблицу сделал отец нашего с Валерой Блискуновым друга детства Гены Кучугурина, который сейчас живёт в Георгиевске, где и Валерий Дмитриевич Шароварин. Сергей Сергеевич жил в доме напротив студенческого общежития на улице Ленина. Во время войны он много дней провёл в подвалах общежития, в бомбоубежище. Я видел его около общежития в марте 1995 года, когда за ним приехал из Краснодара Миша забрать его и маму с собой. Он был рад, что жив, что приехал сын за ними, но какой же он был чёрный лицом, с въевшейся в поры грязью и пылью многих дней в бомбоубежище.