- Почему так рано уезжаешь? - спросила Анна Андреевна, отведя глаза в сторону. - Нога ведь еще не зажила...
Калой помолчал, подбирая нужные слова, и, тоже не глядя на нее, ответил:
- Нога - чепуха болит! - И добавил: - Ты болит. Очень... Она залилась краской.
- Разве я сделала тебе что-нибудь плохое? Он замотал головой.
- Нет. России большой. Много луде я видал. Разный народ. Такой, как ты, не видал. Плохой!.. - Он усмехнулся. - Ты разве можно плохой делат?.. Плохой - война. Плохой - ты молодой, я нет... Я говорил себе: Калой, какой твой дело сегда этом женчин смотреть хочу? Держи себе... Я так сказал, а сердца не принимаю. Тогда я сказал: Калой, уходи. Твой дело тут нет. Иди война. За этом иду... Нога - чепуха болит! Сердца - другой дело.. Нога терпит можно...
Она все поняла. Но до сих пор она не могла понять одного: почему ее, жену коллежского советника, избалованную вниманием мужчин, женщину другого круга и воспитания, с первого взгляда потянуло к этому простолюдину-горцу?..
Узнав, что он сам попросился из госпиталя, она всю ночь не сомкнула глаз.
Между ними не было ничего. Не было сказано ни одного лишнего слова, но она была уверена: он разгадал ее мысли и чувства, все понял и, не видя иного выхода, решил оборвать протянувшуюся нить, которой рано или поздно все равно суждено было оборваться.
И вот он подтвердил эту догадку. Она смотрела на него, большого и с виду грубого человека, и удивлялась той чуткости, которая оказалась в нем.
А когда мелькнула мысль, что завтра она уже не увидит его и он, наверно, будет где-то убит, навалилась боль, пришли слезы, и она, не отдавая себе отчета, кинулась к нему...
Она целовала его торопливо, нежно и ушла так же неожиданно, как и появилась.
Калой оцепенел. Мысли спутались. Шумно билась кровь в висках. Глаза все еще видели ее... удивительную...
Наконец он тяжело вздохнул и стал быстро собираться.
«Не пытайся делать того, что не может привести ни к чему...» - проносилось в его голове.
Выйдя на улицу, опираясь на костыль, Калой направился на вокзал.
Через несколько шагов он оглянулся. В окне второго этажа стояла она. Отсюда он не мог различить выражение ее глаз, ее лица. Но со всей остротой и болью Калой почувствовал: она зовет... просит вернуться... И снова: «Не пытайся делать того, что не может привести ни к чему», - сказал ему внутренний голос, и он отвернулся, зло посмотрел на свой костыль, в сердцах запустил его через крышу двухэтажного дома и пошел...
Он шел своей легкой походкой, не хромая, положив одну руку на кинжал. А в окне стояла женщина в белом...
Такой и осталась она в его памяти на всю жизнь. Вот об этом никому из своих друзей не поведал он.
Хорошо, когда люди умеют оставаться людьми.
2
В полку многие не сразу узнавали Калоя. Пришлось ему рассказывать, что в госпитале стригут всех подряд, чтобы ничего в волосах не заводилось. Мужчину, который хотел его побрить, он прогнал. Но когда явилась санитарка, он не мог сопротивляться, потому что касаться руками чужой женщины неприлично, а она смело двинулась на него и сразу отхватила ножницами полбороды. Хорошо, что усы разрешили оставить. А то и вовсе был бы похож на бабу. Но выглядел он теперь моложе Орци.
Вечером денщик Байсагурова позвал братьев Эги к командиру. Полк занимал большую деревню, и командир сотни жил в отдельной комнате.
Офицеры-ингуши не были с подчиненными запанибрата. Но отсутствие в их языке обращения на «вы», традиция уважения к старшему по возрасту, почитание даже отдаленного родства, а главное, кровная месть за обиду создавали между ними такие взаимоотношения, которые во многом отличались от тех, что существовали в армии. Особенно это было заметно во внеслужебной обстановке. Поэтому, когда Калой и Орци вошли, Байсагуров встал и пригласил их как гостей сесть. Калой сел. Орци остался стоять у дверей.
- Я позвал вас, - сказал командир, - чтобы прочитать письмо от ваших родных. — Он вынул из конверта вчетверо сложенный лист.
Калой и Орци были очень взволнованы. Что принесла эта бумага: радость или боль? Ведь скоро два года, как они здесь.
«Дорогие наши братья и мужья, - начал читать Байсагуров, переводя каждую фразу на ингушский язык, - в первых строках этого письма мы посылаем вам наш горский салам и привет от всего сердца!»
При этих словах Калой почтительно привстал и ответил:
- Салам и здоровья и вам от всех нас!
Байсагуров продолжал: «Мы все живы и здоровы, чего и вам желаем. Почему вы так долго не кончаете войну? Без вас здесь трудно. Ведь когда вы уезжали, наша красная корова отелилась. А теперь эта телка сама скоро будет телиться. И еще сообщаем: умер старик Кагерман, Да-линой матери брат и гойтемировский старик Боскар. Умерли и другие, но про всех писать не будем, вам хватит и этих...»
- Да простит их Аллах! - сказал Калой.
- Да простит их Аллах! - повторили за ним шепотом Орци, денщик и даже сам Байсагуров.
«В жертву за брата матери Дали мы отвели серого быка... Но они отослали его обратно. С женщин, сказали, не надо ничего».
- Как серого? - воскликнул Калой. - Это же телок. За дядю моей жены - телка? Какой позор! Потому и вернули...