- Погоди! Ты у меня заработаешь! - пригрозил он так неуверенно, что, почувствовав это, сам покраснел до ушей и разозлился на себя.
- Ваше благородие! - громко и даже с оттенком игривости обратил ся к нему Филипп и вдруг, перейдя на шепот, пустил скороговоркой:
А курица — не птица!
Баба - не человек!
Прапорщик — не офицер!
Жена его — не барыня,
А ротного кухарка!..
Солдаты весело рассмеялись.
- Катись-ка ты колбасой! Пока я твою кастрюлю не сплющил!.. Что-то пробормотав и задохнувшись от ярости и бессилия, прапорщик удалился. А Филипп, как ни в чем не бывало, добродушно запел:
Жила-была прачка
Звали ее Лукерья
А теперь на хронте — сестра милосердия!
Жил в Москве извозчик. Звали все Володя!
А теперь на хронте — да ваша благородя!..
Иной раз от желания понять этих людей у Калоя начинала болеть голова. Но главное он все же хорошо усвоил: народ в России устал от войны и что-то уже делает, чтоб покончить с ней. И было это ему очень по сердцу.
Позже, вернувшись в полк, он долго и подробно рассказывал своим обо всем, что здесь увидел и узнал. Рассказывал о Филиппе, о прапорщике. И горцы удивлялись, как мог солдат позволить себе такое против офицера. Только об одном человеке умолчал Калой...
Появление Калоя в госпитале сразу привлекло к нему внимание.
Кое-кто из раненых попытался проехаться насчет его роста. Но Калой так резко оборвал их, что второй раз никто не пытался повторить шутку.
Перевязывали раненых в большом классе, куда заходило сразу по нескольку человек.
Осматривая Калоя, врач обнаружил у него сквозное ранение в икру. Оно не было опасно, но рана оказалась запущенной.
Калой сидел на топчане, согнув над чашкой ногу.
Когда хирург начал обрабатывать рану, сестра милосердия, которую все здесь с уважением называли Анной Андреевной, встала за спиной Калоя и осторожно, но твердо взяла его за голову и прижала к себе.
Калой медленно повернулся. Глаза их встретились: ее - спокойные и ласковые, его — полные удивления. Они смотрели друг на друга несколько дольше, чем надо было.
«Что за человек?..» - подумал Калой и в это время услышал ее мягкий, немного певучий голос:
— Больно... Ничего не поделаешь... сейчас пройдет... Без этого нельзя... А то можно и ноги лишиться...
Калой сконфуженно улыбнулся и освободил из ее рук голову.
— Я не сказал болит... Я не мальчишк... Это такой болит — чепуха! Раненые переглянулись. Даже врач с любопытством посмотрел на
него. Здесь все знали, какая это «чепуха», когда зондом насквозь проходят рану и продевают в нее фитиль.
На следующий день Анна Андреевна перевела Калоя в маленькую отдельную каморку, принесла два табурета и удлинила топчан.
Калой от души благодарил ее. На обычном топчане он не мог вытянуться. А в общей палате, где некоторые солдаты курили даже ночью страдал от табака.
С тех пор каждый день чувствовал он внимание этой женщины, ловил ее случайные взгляды. И его потянуло к ней. Утром он с нетерпением ждал, когда она придет в палату. Потом с тайной радостью шел к ней на перевязку. Ждал, когда после отбоя, перед сном, она на миг появится у него, по-хозяйски дотронется до каких-то вещиц на столе, подоткнет выбившуюся простыню, улыбнувшись, скажет «спокойной ночи» и выскользнет в коридор, мягко прикрыв за собой дверь.
Это была необыкновенная женщина. Иногда Калою казалось, что она вот сейчас возьмет да и заговорит с ним на его языке. Такой близкой, родной стала она ему.
Когда он видел ее, к нему приходила радость. Когда почему-то ее не было, он хмурился и все вокруг ему казалось потерявшим цвет.
И вот однажды Калой крепко задумался над тем, что с ним происходит. А задумавшись, пришел к мысли, что враг Аллаха толкает его на неверный путь. И он решил не поддаваться. Но когда борьба с самим собой стала не под силу, когда он почувствовал, что ищет повода видеть Анну Андреевну чаще обычного, а ночью, во сне, она до утра не покидает его, он пошел к начальнику госпиталя и попросился в полк.
На другой день, получив документы и вещи, Калой обошел палаты, прощаясь с солдатами и «медициной». Всем он сказал свое «пасиба». Расставались с ним люди с сожалением. Не увидел Калой только Анну Андреевну.
Он вернулся к себе. На столе лежало свежее белье. Калой разделся до пояса и начал надевать рубаху. Когда он кое-как напялил ее на себя, она с треском разлезлась на спине. Послышался смех. Он обернулся. В дверях стояла Анна Андреевна.
Лицо этой женщины всегда поражало его своей белизной. Но сегодня оно казалось еще белее. Она перестала смеяться. Ее синие глаза смотрели на него с грустью.
— Сними. Это ж не твое белье. Вот твое. Я принесла... Примерь... Желая за грубоватостью скрыть свое смущение, Калой, словно и вовсе не стесняясь ее, начал стягивать с себя рубаху. И она снова затрещала по всем швам.
- Подожди! Дай помогу, а то и починить не удастся! - воскликнула Анна Андреевна. — Сядь. Подними руки...
Калой с трудом вылез из рубахи. И тогда Анна Андреевна увидела на его широкой груди, на руках рубцы от глубоких ран.
- Что это? - удивилась она.
- Молодой был, медведем дрался, - ответил он просто и надел поданную ему рубаху. Эта оказалась впору.