- А что так? — удивился хозяин.
- На это трудно ответить одним словом, - сказал Хасан-хаджи, начиная есть. - На такой хорошей постели, какую устроила мне Наси, кажется, только мертвый уснул бы!
Гойтемир ухмыльнулся. Он не видел, какими испуганными глазами смотрела жена на гостя.
- Я ведь не избалован, - продолжал он. - Полночи нежился, а во вторую половину старался запомнить первую!
- Ты уж так хвалишь ее, что она загордится! Разговор перешел на Чаборза.
- Дело ведь в том, что открыто нам неудобно сватать ее, — начал Гойтемир. - Это опозорит Андарко. А как только он женится, мы сразу решим. Я считаю, что в таком деле тянуть ни к чему. Это и дороже и беспокойнее. У меня вот с ней то же получилось. Приехал я сватать ее, а какая-то драная шкура мне на ухо жужжит: у девки, мол, какой-то есть на виду... Так я, не успели они оглянуться, деньги родителям в руки, ее на бричку - и за ворота. Тем дело и кончилось. Спрашивал ее потом. Говорила: «Не знаю...» Да разве бабы правду скажут?
Хасан-хаджи ел и, казалось, не слушал хозяина, потом, словно любопытства ради, спросил:
- А ты не боялся?
Гойтемир только усмехнулся и, отхлебнув чаю, оказал:
- Да, видно, на этот раз она не схитрила. Потому что если б был кто действительно, так разве он дал бы из-под носа такую девку увести? -Гойтемир засмеялся. - А если был да дал, так такой он и джигит, что его ни бояться, ни вспоминать нечего!
Хасан-хаджи, серый от кончика носа до ушей, улыбнулся, глядя на Наси, и протянул к ней пиалу.
- Добрый чай. Налей. Только покрепче.
У Наси дрожали руки. Хасан-хаджи заметил это и снова улыбнулся.
- Далекое время, а волнует, не правда ли? Наси не ответила. Она едва держалась.
- Ты прав, - сказал он Гойтемиру, - видимо, никого не было. А то волей или неволей люди стравили бы вас. Мы ведь самолюбивые. И стоит только кому-нибудь такого обиженного подковырнуть, как он, будь он телок телком, поднимется и сделает то, что другому герою не снилось! Такой уж мы народ! Ну, об этом хватит. Тут, как принято говорить, что нам Аллах пошлет!.. - Он допил чай, перевернул пиалу и положил на донышко оставшийся кусочек сахару. - Нет, нет. Спасибо! Я и так поел и попил от души, - поблагодарил он хозяев. — А насчет вашей просьбы вот что скажу: не по душе была она мне. Но для Чаборза, раз девушка ему приглянулась, я сделаю все. - Он помолчал и добавил: - Как для родного сына!.. Хасан встал.
- Дайте залог.
Встал и Гойтемир. Наси вытерла слезы.
- Спасибо, Хасан-хаджи. Я другого и не ожидал от тебя! — Гойтемир вынул из черкески газырь и подал его гостю. - И клянусь, лучший баран из моей отары — твой!
Хасан-хаджи улыбнулся странной улыбкой.
- Нет, Гойтемир, - возразил он. - Ничего я у вас не возьму до тех пор, пока Зору не войдет в этот дом. А тогда я обязательно заберу из твоего стада... но не барана, а самую лучшую овцу!
Гойтемир расхохотался. Он не заметил, какой огонь блеснул в обычно смиренных глазах Хасана-хаджи.
- Вот это хитрец! Любой баран - только один баран, а хорошая овца - это может стать сразу три барана! Ну что ж, я готов и на это. У нас не убудет!
- Нет, Гойтемир, я не из корысти. Я даю слово, что возьму у тебя яловую овцу...
Вышли во двор. Хасан вскочил на коня, которого подвела ему Наси, так быстро, что она даже не успела натянуть стремя.
- Да побережет нас Бог! - прошептала она, закрыв платком лицо до самых глаз.
Хасан-хаджи приветственно поднял руку и, чуть отъехав, пустил иноходца.
Хозяин с хозяйкой невольно залюбовались им. Круп гнедого ровно колыхался из стороны в сторону. А Хасан-хаджи, широкий в плечах, тонкий в талии, прирос к седлу. Только длинные завитки мерно вздрагивали на его папахе.
- Чем не джигит! - с иронией воскликнул Гойтемир. — А ходит молва, что не мужчина...
Наси повернулась и молча пошла в дом.
Потрясение, которое Хасан-хаджи пережил в доме Гойтемира, не прошло для него бесследно. Он заболел, замкнулся в своей комнате, запретил сестре говорить о себе соседям и даже ей разрешил входить только утром и вечером, когда она приносила еду. Многое передумал он за это время, многое не мог простить себе. Лишь через неделю он поднялся.
Постепенно жизнь вернулась к нему, и он стал почти таким же, как прежде. Только взгляд у него изменился. Он стал беспокойнее, в нем появилась суровость, которой прежде никто не замечал.
Как-то рано утром, выгнав скотину, Батази возвращалась домой.
Хасан-хаджи стоял около своего дома, накинув на плечи шубу. Подозвав Батази, он пригласил ее в дом и крикнул сестре, чтобы приготовила чай.
- Скажи мне, соседка, - обратился он к ней, пристально глядя в глаза, — какому богу ты молишься?
Батази смутилась, поднялась и начала теребить бахрому на шали, не решаясь сказать правду и не зная, как солгать такому всеведущему человеку, от которого, наверно, нет тайн. А он все смотрел на нее и ждал ответа.
- Сказать по правде, - наконец с трудом вымолвила она, - молюсь я и ингушским богам и Аллаху, потому что все они сильнее меня, а я -божий раб и у них в вечном долгу. Да не разгневаются они на меня!
- Хорошо, что ты сказала правду. Даже безобразная правда лучше, чем красивая ложь. А Аллаха обмануть нельзя. Он все знает. Но милостив. Всем, кто идет к нему с чистой душой, он прощает их заблуждение. Чти Аллаха, и он во всем поможет тебе!