Моя поездка в ГРОЗНЫЙ!

[Инна-я]

Вы б в кино сходили, в "Юность"!

Что нам "Юность"... Мы вчера в "Таганке" зависали...

ОН ВЧЕРА НЕ ВЕРНУЛСЯ ИЗ БОЯ

Зато ты, как видно, точно дошел... На самокате, наверное, добирался? Собаки тебя не покусали?

[Алена]

Инна-я
"Таганка" , стесняюсь спросить, - это что?

[Инна-я]

[Алена]

Ого! И где это гламурное место?

[Инна-я]

на автобазе

[Инна-я]

Возвращение в Грозный

День первый

Пасмурное, туманное утро будит меня промозглой сыростью весеннего ненастья, окутавшей Ставрополь плотной завесой, и мелкий бисер дождя висит в воздухе водной пылью, оседая на сонных, полупустых улицах города... Трясусь в стареньком ПАЗике на заднем сиденье, скользя невидящим взглядом по продрогшим от ночного холода улицам, проносящимся за окном... Состояние глубокого анабиоза, в котором я нахожусь последние дни, всерьез и надолго уловило меня в свои коварные сети и затянуло на самое дно, погружая в мысленную и эмоциональную отрешенность и терзая мое сердце тревожными раздумьями. Я ждала этого дня 13 лет, рисуя долгожданную встречу расплывчатыми образами на мутной глади сознания, совершенно определенно зная только одно - действительность, в которую я попаду через несколько часов, перечеркнет горячо лелеемые надежды на безоговорочность принятия меня - потерявшейся в коридорах пространства и времени и предъявит свой счет к моему настоящему и прошлому… Не тешу себя иллюзиями по поводу собственной исключительности в этой давно начатой охоте на ведьм, абсолютно не обольщаясь нечаянной радостью предстоящих встреч и не рассчитывая увидеть свет в конце тоннеля. Не на все вопросы есть ответы, и не каждому суждено достичь мира в собственном сердце, отдавая порой этой благородной цели всю жизнь. На войне, как на войне. Может, эти слова покоробят кого-то, но, увы, такова жизнь – вечная борьба с внутренними врагами, которых мы искусно находим в себе, желая оправдать элементарную гордость и нетерпимость ко всему, что нам не подобно.
Молчим с мамой всю дорогу. Она - от тревоги за меня, а я задыхаюсь от горечи нахлынувших эмоций, застрявших комком в горле и мешающих мне говорить. Я сама себя страшусь. Мысли хаотично носятся в моей голове обезумевшим роем, не останавливаясь ни на минуту и не давая ни малейшей возможности перевести дух, зацепившись на мгновение за окружающие меня лица и слова... Кто я? Где я? Чувствую себя пустой телесной оболочкой, покорно плывущей по течению жизни и отделившейся от внутреннего "Я", которое живет совершенно обособленной, эмоциональной и чувственной жизнью, недоступной для посторонних взоров... Внешняя оболочка ходит, разговаривает, смеется, сердится, удивляется, радуется, спорит... Внутреннее, духовное тело, покрытое кровоточащими, незаживающими ранами, страдает и мучается долгие годы душевной пустоты и холода, погребенное под могильной плитой прошлого - далекого и не очень. Я постарела на тысячу лет, находясь в плену воспоминаний, заточивших меня в свои оковы, я мучаюсь этой болью, стиснувшей меня в железных объятьях, но расстаться с ними нет никакой возможности, это выше моих сил. Я отнюдь не лелею и не взращиваю их в себе, подобно заботливому садовнику, возделывающему сад, они живут во мне автономно, и я не могу не придавать этому никакого значения, существуя параллельно. Я не могу относится к этому спокойно, делая скидку на личную субъективность и излишнюю эмоциональность, отделяя разум от сердца… Такой меня создал Бог, и править себя бритвой – бесполезно и глупо.
Доезжаем за 20 минут. А может, мне так показалось? Время для меня – явление, лишенное постоянства своих свойств, и я давно живу вне его незыблемых границ. Идем к условленному месту "х", где меня ждет маршрутка - машина времени, способная вернуть меня в непролазные дебри прошлого, в которых я потерялась всерьез и надолго... Иду быстрым шагом, почти бегу. Мама семенит за мной безмолвным хвостиком, не отставая ни на шаг, и, бросая взгляд на ее поникшие плечи, я спинным мозгом чувствую, как тяжело и тоскливо у нее на душе. Мне нечего ей сказать. Не потому, что мне трудно это сделать, а потому, что я не могу найти нужных слов. Я знаю, что она незримо будет со мной в эти дни - ходить по знакомым улицам, глядеть на знакомые дома, любоваться очертаниями знакомых мест, дышать воздухом родины – далекой и недосягаемой… Разговоры об этом рвут сердце, поэтому говорить не хватает духу ни ей, ни мне...
В указанном месте находим указанную ГАЗель. Почти все места заняты. Мужчины разговаривают на улице, женщины сидят в салоне. Нахожу место, усаживаюсь. Интересно, есть ли среди пассажиров русские? Незаметно оглядываю салон и замечаю в соседнем ряду русскую женщину лет 50, и внутренне этому радуюсь, видя в ней некую поддержку и защиту. Мелочь, а приятно. Скомканным, суетливым поцелуем прощаюсь с мамой. Она обнимает меня порывистым движением, гладит по плечу и, дождавшись когда заполнившаяся людьми маршрутка тронется с места, робко машет вслед. Черт возьми, совсем не умею прощаться! Скупые слова, скупые жесты, только кровь горным потоком клокочет в жилах, приливая к щекам и заставляя сердце биться в бешенном ритме. Не умела плакать в детстве, не умею и сейчас, стыдясь слез, как проявления собственной слабости. Когда мне бывает особенно тяжело, я спешу укрыться от посторонних глаз, воспринимая одиночество, как единственное спасение и помощь в минуты отчаянья и боли. Я не могу делиться собственным горем, искренне считая себя единственным доверенным лицом для личных переживаний. Не потому, что не доверяю другим, а потому что привыкла все носить в себе. Жизнь меня этому научила. Вот и теперь я сжала свое сердце в кулак, пряча под каменной маской жалость к родной крови. Наверное, кажусь со стороны бесчувственной, но поступать по-другому просто не умею.
Выезжаем. Город проносится за окном унылым пейзажем, мелькая бесконечной серой лентой и поблескивая стеклянным глянцем мокрого асфальта. Ставрополь, Ставрополь... Как был для меня чужим, так чужим и остался... Наверное, не твоя в том вина, скорее моя беда. Я так долго пыталась принять тебя в свое сердце, а ты меня, мы оба упорно старались стать друг другу родными, да видно невозможно это в принципе, если за столько лет я не чувствую горечи расставания с тобой, покидая тебя на день или (случится...) навсегда. Все как везде - улицы и площади, переулки и парки, люди и дома... Что такое родина? Один человек сказал: "Родина - это не каменные здания, географически обозначающие в пространстве место ее нахождения, родина - это люди, живущие вокруг тебя - их слова и поступки, мысли и цели, желания и мотивы". Иногда я соглашаюсь с этими словами, иногда - нет. Да, смысл этих слов понятен и близок: дух - все, материя - ничто. Материя - это прах, который только человеком может сделаться живым, теплым, одухотворенным... Однако... почему этот прах зовет и манит к себе с непреодолимой силой, лишая меня покоя и равновесия бесконечно долгие годы? Почему земля, по которой сделали первые шаги мои деды, родители, я и мой ребенок не хочет отпустить меня, сняв с души тяжкий камень боли и сожаления о потерянной родине? Почему моя жизнь бескомпромиссно разделилась на ДО и ПОСЛЕ, опровергая в пух и прах любые логически обоснованные выкладки и умозаключения психологов и аналитиков всевозможных мастей, и совершенно никак не корректируясь мудростью прошлых поколений? Когда мне будет 100 лет... Если мне будет 100 лет... Стоя одной ногой в могиле, и оглядываясь назад (если Бог даст мне на это время), я и тогда не буду знать - что тянет мою едва тлеющую душу к этой земле, которая породила меня и которая просыпалась песком сквозь пальцы, канув в вечности...
Не обессудь, моя нынешняя родина и люди, выложившие ее (как мозаикой) своими сердцами и жизнями, что я осталась чужой среди вас, что мое сердце, оставленное там - в далекой Чечне, похороненное под обломками моего дома и закатанная бомбежками глубоко в землю, уже не принадлежит мне, поскольку давно истлело и проросло новой жизнью, буйно цветущей на скудных остатках фундамента... Бесполезно вырывать мертвеца из могилы, я не верну его к жизни. И новая жизнь, выросшая на его костях ни в чем не виновата. Она обязана ему своей жизнью - тому мертвецу, я рада, что старые кости подарили ей этот мир - большой и огромный и рада, что раны войны затягиваются, но... положа руку на сердце, признаюсь - мне от этого не легче.
Я осталась чужой среди своих. Новая родина, робко постучавшись в мое сердце, осталась за порогом, потому что у меня не хватило сил встать и открыть ей двери. В том нет ничьей вины. Это действительность – суровая, безжалостная. Я с этим смирилась, терпеливо нося свою ношу и не жалуясь на ее тяжесть и острые края, рвущие плоть до кровавых ран. Я искренне радуюсь всему новому, что происходит вокруг и мне очень хочется, чтобы те, кому неведомо чувство безрадостного существования (а не полноценной жизни) никогда бы не имели возможности испытать это на собственной шкуре, хотя прекрасно понимаю – эти люди лишаются, быть может, очень важной составляющей человеческих отношений. Болезненных, горьких, но необходимых для того, чтобы научиться относиться к чужой боли, как к своей.
Родные по крови люди так и не смогли понять и принять моей непонятной и неослабевающей тяги к местам, откуда вынужденно или по доброй воли бежали многие мои соплеменники. Не смогли простить мне моей бескорыстной и всепрощающей любви к родине, которая в свое время выдворила меня за дверь, безучастно взирая на мое поспешное бегство. Многие посчитали это предательством, обвиняя меня в извращении самого понятия любви к родине и нации. Я приняла эти обвинения на свой счет, понимая, что никогда не смогу объяснить этим людям – почему я иду против их искреннего желания наставить меня на путь истинный и стремления представить новую родину спасательным кругом в бушующем океане несправедливости и зла. Я осталась при своем мнении, новая родина – при своем. Мы чужие друг другу, и мне от того больно, потому что я понимаю, что одиночество и там, и здесь гарантировано мне до скончания дней. Я – отрезанный ломоть, брошенный под ноги всякому проходящему мимо; лоза, оставленная на страшном пепелище, которая зачахнет без заботливого ухода виноградаря, и дни, предоставленные мне Богом для познания вечных истин, будут омрачены безутешной тоской по ушедшему безвозвратно прошлому.
С этими мыслями мчусь по утреннему Ставрополю, оставляя за спиной сонные улицы и родных по крови, но далеких по духу людей. Земля и люди. Наверное, это и есть родина. Не одно без другого, скорее их сплетение.
В салоне орет чеченская музыка. Ловлю себя на мысли, что мне не хватало этого долгие годы. Я от нее отвыкла, я ее почти забыла. И потому сейчас я слушаю ее с каким-то особым кайфом, постукивая пальцами по лежащей на коленях сумке. За окном все та же туманная сырость, неласково проводившая меня в Ставрополе и низкие тучи, кажется, опустились еще ниже, придавив к самой земле, пахнущей прошедшим ночью дождем. Молодая зелень, покрывшая буйными зарослями несущиеся мимо поля и луга, бьет в глаза яркостью весенних красок, и даже пасмурная погода не может исказить радостного ликования нарождающейся жизни. ГАЗель набирает обороты, и вскоре шум работающего мотора начинает напоминать рев мощных турбин. Чеченские песни, выбивающиеся из его мерного гула мелодичным диссонансом, окутывают меня своей цветастой шалью, незаметно поднимая настроение и развеивая по ветру махры зеленой меланхолии. Скованность и напряженность, сидящая в голове острой занозой, рассеивается через пару часов совместного путешествия и мысли, несущиеся впереди меня необъезженным мустангом, уносятся вперед - в далекий Грозный. Каждая минута, приближающая мое свидание с ним, добавляет моим эмоциям трепетной радости и суетливой нетерпеливости, пронизывая внутренним мандражом мои и без того растрепанные чувства. Без конца звонит телефон. Меня бдительно "ведут" с обеих концов маршрута - начального и конечного. Радует. Чувствуешь себя сопричастной чему-то по-настоящему важному и значимому. Ловлю себя на мысли: "Представитель..." Сама себя перебиваю: "Первая ласточка..." Я еще не знаю, насколько это поездка перевернет мои мысли и представления о Грозном, основанные исключительно на чужих, субъективных впечатлениях. Кого? Официального лица, военного, корреспондента... А не обычного человека, приехавшего на родину без намерения оставить какой бы то ни было след на ее земле. Того самого винтика, из которого обычно состоят сложные государственные и общественные механизмы.
Несемся болидом, впиваясь серебристым корпусом в сгущенность серых туч и с визгом обгоняя соседей по трассе. До боли знакомо! Грозненские водилы любили состязаться в скорости доставки не менее азартных пассажиров к промежуточным пунктам назначения, с ревом обставляя друг друга на финишных прямых... Помню, с какой гордостью я мерила взглядом обставленных «своим» водителем пассажиров других автобусов, оставленных далеко позади, будто сама сидела за рулем, и будто впереди нас ждал приз имени Шумахера за самую виртуозную езду по пересеченной местности… Ну, кто этого не помнит? Только тот, кто в те времена был слишком молод, или совсем не пользовался услугами шабашников. Улыбаюсь, думая об этом…
Редкий дождь посыпает нашу ГАЗель мелким бисером капель, размывая микроскопическими линзами четкость проносящихся картин. Останавливаемся редко, всего лишь на несколько минут, не давая времени подумать - имеются ли у кого нужды или нет. Предусмотрительно незаполненный с утра желудок молчит, ничем не заявляя о себе и первые его протесты доносятся из глубины души где-то под Тереком, где мы благополучно и останавливаемся на перекус. Народ дружной толпой бежит в ближайшую кафешку, я замариваю червячка прямо в салоне, выудив из пакета сладкую сдобу и бутылку "Архыза" - кафе обхожу десятой дорогой, не доверяя чужой кухне и страшась тамошних цен.
Когда доезжаем до Малгобека, я, наконец, попадаю в привычную ситуацию абсурда и глупой нелепости, которая сопровождает мою персону с завидным постоянством. Принимающая сторона сообщает, что появилась возможность моего перехвата на последнем ингушском посту по Бакинской трассе, где-то на повороте в Слепцовскую. Меня ждут, главное выйти там, где нужно, не прозевав нужный поворот. Так как дорогу я основательно забыла, то по этому радостному поводу инструктируется сидящий рядом ингуш, следующий до Назрани. Соглашение подписано, консенсус достигнут! Дело техники - выйти на посту. Всю жизнь это делаю, какие могут сомнения, что я нарублю дров для всей Назрани!
Центр Назрани, поворот на Слепцовскую, выходим. Оглядываюсь. Где же красная дорожка и официальные лица? Ингуш радостно улыбается, рассчитывая вероятно отхватить изрядную долю бурных аплодисментов в свой адрес, с интересом разглядывая ближайшие окрестности в поиске серебристого авто с номерами 30-го региона. Звоню.
- Зимний дворец на проводе.
- Я уже десантировалась, где обещанный Кадиллак?
Корректируем место приземления… Еще и еще… Не найдя выхода из чащи трех сосен, передаю трубку ингушу. Далее следует непереводимая игра слов на местном диалекте, которая заканчивается таким ревом из моего мобильника, что предполагаю одно из двух – ингуш ненароком включил динамик или на другом конце беспроводной связи кого-то разорвало на части… Реальность постепенно доходит до моего не очень адекватного сознания, и я чувствую, как сердце ухается под фанфары куда-то в пятки, колотясь там взбесившейся блохой… Я вышла не там. Далеко не там. Картина Репина «Приплыли…» и немая сцена из Ревизора в одном флаконе.
Первые минуты я просто не могу поверить в случившееся, потому что нахожусь в глубочайшем нокауте, и только через несколько долгих минут я нехотя возвращаюсь из нирваны, округляя глаза и отвешивая челюсть в глупом изумлении:
- Мать моя – женщина…
Ингуш, волею судьбы-злодейки попавший под раздачу, начинает постепенно въезжать в ход дела, и хотя я ни черта не понимаю о чем они «мило» беседуют по моему мобильнику, я все же понимаю, что в случившимся бедолага винит исключительно свою бедовую голову, необдуманно согласившуюся пойти на поводу не предвещавшего беды чеченско-русского тандема… Самое печальное, что безуспешно ждущие меня в условленном месте люди, оставившие в больнице больного человека, исчерпав лимит отпущенного времени вынуждены мчаться по заранее намеченному маршруту, чувствуя себя не очень то приятно в создавшейся ситуации… Ингуш, втянутый в эту абсурдную историю и осознающий, что большая часть вины за случившееся лежит на его грешной душе, берет командование парадом на себя, завершая историю благополучным финалом и оставляя добрую память о своей немного нелепой роли в ней. На такси несемся к посту, ловим первую проходящую ГАЗель до Грозного и через час абсолютно ничем не примечательного путешествия я, наконец, выхожу на автовокзале Грозного, попадая в дружеские объятия Мадины.
Ну… Здравствуй, Грозный!

(продолжение следует)

[Алена]

Умница... жду продолжения!

[celine]

Инна-я

.. жду продолжения!

ya toje

[Инна-я]

наверно по блату тебе разрешили..

Ага, звонок от Сайпы - и нет проблем...

Леш, узнаешь? Это - твой родной Нефтемайск...

[Kalinovec]

Умеешь писать...

[Zamanho]

Возвращение в Грозный

Я постарела на тысячу лет, находясь в плену воспоминаний, заточивших меня в свои оковы, я мучаюсь этой болью, стиснувшей меня в железных объятьях, но расстаться с ними нет никакой возможности, это выше моих сил.

Сильно! Спасибо!

[Инна-я]

Привет, солнцЫ! Рада всех видеть в добром здравии.
Селин, почему так быстро вчера убежала? Я и опомниться не успела....

Спасибо за добрые пожелания, Валера.

Альви, извини, что я "обозвала" тебя чужим именем. Переклинило че то... Со мной это бывает...

Леша, эти фоты для тебя. Узнаешь Нефтемайск?

Это - дорога к солдату


А это - напротив дорога от него


Это - вид от солдата, ты помнишь от него ветвилось несколько дорог?


А это - дом напротив твоего


Леш, это - твой дом.


Это - переулок за твоим домом

Вечером размещу Людмилын дом.

[Инна-я]

Леш, снова для тебя.
70-й дом

Площадка перед 70-м и 71-м домом.

Вот он – родной подъезд Люды

70-й дом с задов

[Инна-я]

Леш, продолжаем прогулки с динозаврами...
Первомайский пруд

Ну, а это то самое – МИРУ-МИР

Первомайское кладбище

Смотри внимательно – 3-я поликлиника, болгарская общага, 3-я горбольница, турбина…

[Инна-я]

Леш, поехали дальше...
Поворот на Трансмаш

Интернат напротив остановки «Старый поселок»

Остановка Старый поселок

Детский мир

70-й дом со стороны дорожки, идущей с Нового. Слева виден угол дома, в котором хлебный был

[Инна-я]

Леш, лови.
Почта на Нефтемайске

Мостик через Нефтянку

На переднем плане – бывшая комиссионка, на заднем – «Василек».

[Инна-я]

Хлебозавод

Пожалей ухо!

Оно уже почти все на свете слышало. Че жалеть то?

Ая вообще не знаю, что такое Нефтемайск

Ну что сказать? Дерёвня!
А сама то где обитала в Грозном?

[Инна-я]

100-й дом и болгарские дома.
Эх, Аслана нет, он бы порадовался.

[Инна-я]

(неоконченное продолжение)
Ступаю на пыльную чеченскую землю, покорно лежащую в прахе былых разрушений, рассеянного небрежной россыпью по вновь отстраиваемым улицам. Повсюду многочисленные груды строительного мусора, вперемежку с покореженными, залатанными плитами старого асфальта и реставрируемыми тротуарами, выкладываемыми модной нынче плиткой, на фоне которых робко распускается первая молодая зелень. Грозный – огромная по размерам и объемам работ строительная площадка в самом разгаре активно ведущихся работ, по которой снуют дни и ночи напролет люди и всевозможная техника. Все вокруг шумит и грохочет – строители, трактора, бульдозеры… Груженные КАМАЗы снуют челночными рейсами среди людского потока, хаотично растекающегося в разных направлениях и заполняющего собой улицы и переулки, импровизированные мини-рынки и многочисленные полуподвальные магазинчики и частные офисы.
Центр кишит людьми, как в дни народных гуляний и многоголосый хор оглушает его улицы взрывной мощностью доносящихся со всех сторон звуков, врываясь в тихую размеренность текущей в окрестностях жизни. Сдержанность здесь культивируется исключительно между полами, внутри групп эмоции пляшут жаркими языками пламени, озаряя искрами все вокруг. Эта вечно неумолкающая многоголосица людских отношений затягивает в свой бушующий водоворот каждого, невольно пересекающегося с ней в бушующем океане событий.
Чеченская гортанная речь наполняет собой пронизанный весенними ароматами воздух, насыщая его горячим, южным колоритом и всплесками безудержных эмоций, однако наш с Мадиной разговор на иностранном русском (на не менее пониженных тонах) не обращает на себя абсолютно никакого внимания. Хотя… Я все равно чувствую себя неловко, зажимаясь в себе и отстраняясь от всего происходящего, погруженная в растерянную удивленность и глубокую прострацию от ощущения нереальности проносящихся перед глазами событий… Полная нестыковка восприятия настоящего и воспоминаний о прошлом. Я заранее была готова к этому, поэтому действительность не ошарашивает меня непредсказуемостью рождающихся во мне эмоций и производимых впечатлений.
Возводимые заново дома и улицы центра представляют моим глазам совершенно иной облик Грозного – современный и величественный: проспекты расширяются, улицы мостятся плиткой, дома и здания облачаются мало по малу в зеркальный блеск новых окон, крыши перекрываются, фасады шлифуются и красятся с разной степенью усердия... Особым разнообразием реставрируемые дома не блещут, не на это, видимо, сейчас делается упор - город торопится скрыть оставшиеся с войны уродливые шрамы и следы прошлого хаоса, уродующего его светлый лик, стремясь вырваться всеми силами из плена разрухи.
Островки довоенных видов Грозного, положенные аккуратными мазками на старый холст новой жизни радуют глаз и сердце, хотя их осталось не так много, как хотелось бы. Знакомые черты и линии, на которые натыкается мой блуждающий в рассеянности взгляд - как привет из далекого прошлого, как улыбка знакомых глаз, радующихся моему появлению. Я ищу эту улыбку везде – в зданиях, улицах, уцелевших деревьях и даже синеве неба, раскинувшегося надо мной голубым шатром, чтобы коснуться ладонью старых камней, помнящих меня, старый Грозный и все, что связывает нас незримой нитью, ощутить их теплоту; припасть к родникам, бьющим живительной влагой из далекого детства и напиться его чистой воды, забывшись на мгновение сладостью прошлых воспоминаний. Хочется отыскать заросшие тропинки в прошлое, чтобы пройтись по ним ранним утром, собирая босыми ногами холодную росу с высоких трав, коснуться коленями влажной земли, ощущая тонкой кожей ее мягкую рыхлую поверхность, согретую щедрым солнцем и обдуваемую ласковыми ветрами.
Найти это в центре теперь трудно. Центр стал другим. Он оделся в новые одежды, сменив старый имидж и изменившись до неузнаваемости - все другое, новое, чужое, и вновь возрожденное, украшенное декором на новый лад – угадывается с трудом. Это уже не мой Грозный. Я знала, что найду его таковым, не обольщаясь особой надеждой отыскать на его улицах трогательные черты прошлого. И если бы не сохранившиеся островки старого Грозного, встречающиеся мне на пути то там, то здесь, я бы чувствовала себя еще более потерянно и одиноко. Но эти следы, к моей великой радости, еще попадаются на глаза, играя на струнах моей памяти и задевая ее за живое – бывшая Татабанья, Теремок, рынок, переговорный пункт, ЦУМ, Дом моды, обе пристройки, гастроном напротив остановки 4-го маршрута, Дом печати, проспект Победы, Старопромысловское шоссе с почти не изменившимися остановками и домами вдоль него… Едем на маршрутке по привычному 4-му маршруту, и, углубляясь в родной до боли район проживания, ловлю себя на мысли – как молниеносно всплывают в памяти названия проносящихся мимо остановок и улиц, отыскиваются взглядом школы, магазины, банки, аптеки, больницы и поликлиники, рынки и клубы. Почти все на своих местах. За редким исключением.
Яркий покров нарождающейся на свет растительности старательно прячет собой жалкую неказистость городских окраин, уродство полуразрушенных зданий, зияющих пустыми глазницами дверных и оконных проемов, ветхие, обшарпанные стены и высохшие обрубки старых деревьев, торчащих черными акульими зубьями среди молодой тонкой поросли.
Истерзанный Грозный зализывает свои раны, сравнивая с землей основательно разрушенные и неподлежащие восстановлению здания и закатывая в асфальт памятные символы прошлой жизни, канувшие безвозвратно в вечность. До боли знакомые сердцу и глазам черты правятся безжалостной рукой времени, стирая в памяти образы далекого прошлого, хранимые в сердце с особой заботой и нежностью, не везде они сохранились в новой реальности – причастные к этому умы (сознательно или нет) меняют картину грозненской современности. Может быть, это к лучшему и может в этом есть определенный смысл, но, вероятно, все гораздо проще – строить по новым чертежам, не заморачиваясь памятью о прошлом – быстрее и эффективнее. Кому нужен возродившийся из пепла старый Грозный? Кого эти сны из прошлого тревожат горечью сожалений и щемящей болью сердца? Светлый облик былого благополучия перечеркнут сотнями искалеченных и загубленных жизней. Зловещим пожаром войны опален каждый, живущий ныне в Грозном, у каждого с прошлым свои кровавые счеты. Забыть это невозможно. Не так давно город лежал в руинах, его бездыханное тело трепали стаи воронов и каждый камень разрушенных домов был обагрен чьей-то кровью.
Мой Бог, как невыносимо думать и помнить об этом! Как страшно возвращаться вновь и вновь в гул воющих сирен и звуки рвущихся снарядов, слышать свист пуль и крики умирающих людей. Отдавшие свои жизни за этот город, вас так много, что кровь стынет от глубокой скорби перед вашими бесчисленными рядами и сердце рвется на части от сознания того, что ни одного из вас уже не вернуть к жизни. Если бы камни, безмолвными свидетелями взиравшие на смерть, ходившую по улицам города и сеющую щедрой рукой ужас, умели говорить, они бы снова онемели от слез и горя, проклиная зло людских сердец, не знающих жалости. Если бы люди, вершившие судьбу многих тысяч живущих в Грозном людей и не думавшие о страшных последствиях творений рук своих, осмелились заглянуть в глаза умирающего города, прислушиваясь к последним словам, срывающимся с остывающих в предсмертной агонии губ, многие бы из них лишились рассудка от обреченной безысходности своей никчемной жизни, в которой не осталось ничего святого. Если бы они имели мужество посмотреть смерти в лицо, окунувшись в хаос военного безумия, их каменные сердца заплакали бы кровавыми слезами, оплакивая не стоящие даже ломанного гроша чужие жизни, обрываемые с циничностью жестокостью. Если бы…
Многие ли отваживались думать об этом, погружаясь (хотя бы!) мыслями в то страшное пожарище? Многие ли набирались силы духа хоть на минуту выйти из своих духовных тюрем и клеток и, окунувшись в ужасы войны, пытались поставить себя на место людей, брошенных на произвол судьбы? Я не знаю – почему я думаю об этом… Действительно, не знаю… Мысль – не материальна, ее невозможно запереть в клетку, она летит птицей туда, куда хочет, не страшась опалить свои крылья. Идя по улицам вновь отстраиваемого города, я не могу не думать о том, что здесь было 10 лет назад. Я слышу разрывы бомб, возгласы отчаянья и стоны невыносимой боли, полосующие мое сердце острым ножом. Я чувствую тот безудержный страх, в котором жили и умирали те, кому некуда было бежать и не на кого надеяться в пылающем вокруг городе. Может быть, я слишком близко принимаю все к сердцу и моя болезненная восприимчивость к чужому горю неоправданно раздута до нереальных границ? Я тону в своих чувствах слепым котенком, хотя ни одна живая душа не видит внешние проявления этой слабости сердца… Или безумства…
Развязавшие эту войну – да горите вы вечно в адском огне, вы свое черное дело сделали! Вы недосягаемые для меня, но не для Бога и пролитая по вашей вине кровь будет вам вечным осуждением и неугасимым факелом, в котором будут гореть ваши жалкие души. Тайное всегда становится явным, вы об этом позабыли, думая, что война все спишет… Мне вас искренне жаль, ибо вы сами не ведали, что творили, безучастно взирая на загубленные вами жизни и сломанные судьбы. Напрасно вы надеетесь, что вам удастся успокоить свою совесть, предав память погибших, и что отобранные вами без сожаления чужие жизни простятся вам по прошествии срока давности. Для этого вам нужно было убить всех, когда-либо живших в Грозном, сравнивая город с землей… О чем вы думали тогда? О чем думаете сейчас? Неужели находили хоть какое-то оправдание неоправданной жестокости и необдуманным решениям, развязавшим руки преступникам всех мастей, которые окунули их по локоть в кровь, творя зло?
Какая разница – кто убивал, не рассуждая, а кто принимал мученическую смерть? Бог не взирает на лица, Ему не важно на каком языке мы молимся Ему, вознося хвалу или взывая о помощи. Он смотрит прямо в наши сердца и телесные оболочки, в которых они бьются, давая жизнь нашим членам, ничего не стоят в Его глазах – даже ломанного гроша.
Война калечит не столько тела, сколько души. Пролитая кровь будет взывать к небесам до скончания века, не каждый слышит ее зов по причине душевной черствости и жестокости сердца. При желании всегда можно найти оправдание ненависти к другим людям, не сомневаюсь, что любой исход войны в Чечне будет словесно упакован подобающим образом, а неизвестные факты ее черных эпизодов - замалеваны поверх холста белой краской. Недоверие, поселившееся в сердцах русских и чеченцев друг к другу не скоро растопит свой лед в сердцах и душах, для этого нужно много усилий и искренне желание слышать чужую боль. Кто думал об этом, когда Грозный горел в огне? Кто оглядывался назад или наоборот заглядывал в будущее, хоть на мгновение задумываясь о том, что выпущенная в кого-то пуля унесет вместе с собой не только чужую жизнь, но и надежду на примирения со скорбью о людских смертях.
Дома и улицы, возведенные на человеческих костях - символ новой жизни, за которую заплачена слишком высокая цена. Это внутреннюю боль можно спрятать так глубоко, что никто не будет даже догадываться о ней, ведь выставлять ее на всеобщее обозрение грозненцы не приучены. Суровый край воспитывает сдержанных молчунов, хранящих боль сердца от посторонних взоров, мы его послушные дети. Его законы ожесточили нас внешне, но не внутренне. Меня не раз обвиняли в сердечной скупости, говоря о том, что я чересчур замкнута в себе, я никогда не спорю об этом, потому что знаю – невозможно до конца понять другого человека, не побывав в его шкуре. Невозможно избежать прелести самообмана и самоуспокоения, не погружаясь сердцем в чужую боль. Для этого достаточно незримо коснуться убитых, вскормивших своими телами родную землю, безропотно принявшей их и почувствовать духовными органами ее могильный холод.
Легко ли жить с этим? Невыносимо. И если бы не мое воспитание, помогающее мне справляться с тяжестью затаенной в сердце боли, я бы, наверное, отыгрывала ее на окружающих, проецируя на них свои обиды и всплески праведного (порой) гнева.
Но убитым нет дела до наших психологических заморочек, я не думаю, что, умирая, кто-то из них думал о тех, кого он оставляет на земле. Ведь такие люди - как сбившиеся с пути путники, блуждающие неприкаянными скитальцами по чужбине – цепляются за земное и не ведают о вечности, ждущей их на пороге смерти. Пусть идут своей дорогой, дай им Бог мужества. Мне с трудом верится в то, что, умирая, человек думает о живых, а не о собственной участи ждущей его впереди. И город, пропитанный этими предсмертными думами, вырвавшимися когда-то на свободу из глубины сердец, не может не хранить их в своих стенах. Поднимающийся из руин Грозный смотрит на меня новыми, а потому чужими еще глазами в немом удивлении: «Кто ты?»
Кто я? Дух прошлого, бродящий фантомом по улицам родного города и не находящий радости и успокоения на его новых улицах, потому что оно похоронено вместе с телами умерших и убитых, вернуть его невозможно, потому что земля не отдает своих мертвецов. Они прекрасны и величественны – новые улицы старого Грозного, они достойны восхищения и любования, но они карябают мои кровавые раны сердца ржавым гвоздем – памятью о тех, кто лежит в его основании.

[celine]

Вы недосягаемые для меня, но не для Бога и пролитая по вашей вине кровь будет вам вечным осуждением и неугасимым факелом, в котором будут гореть ваши жалкие души.

v etom net somneniy, oni za vse otvetyt..
Инна-я
spasibo bol. jdu prodoljeniya

[Алена]

jdu prodoljeniya

Ага.

[pearls]

Инна-я

Нет слов,,, одни эмоции )))).

[pearls]

Алена

Приветик, Вижу тебя .

[Kalinovec]

Да уж, я тоже пацифист!

[Джафар-АХ]

Инна-я, Ваш рассказ просто ошеломил и потряс. Так искренне и безмерно трогательно. Не каждому автору дано до такой степени обнажить свою душу и сердце, заставить сопереживать своих читателей.
Большое Вам спасибо.